Пожалуй, он и сам мог бы написать обо всём, что с ним происходило, но на мой вопрос, почему он этого не делает, ответил однозначным «нет». Допытывал его: «Почему нет?» И знаете что он, в конце концов, мне выдал? «Любые мемуары – попытка оправдаться. А мне оправдываться не за что…»
Нас тьмы, тех, кто проживает свою жизнь неприметно, но мы были, и каждая такая незаметная жизнь давала жизнь другим, влияла и отражалась на жизнь других, простым присутствием, вдохом и выдохом, значит, все мы, герои и гении, бездари и преступники нужны друг другу, являем собой суть одно целое – человечество. Не бывает людей ненужных, всяк по-своему необходим истории, чтобы она не замерла, не остановилась, чтобы род человеческий продолжался. «Кто матери-истории более ценен?»
* * *
…Даже уехав из этого города, сменив, так называемое «место регистрации», он часто возвращался сюда. Здесь оставалась матушка, друзья, гранитные памятники, – все то, что классик жанра именовал «дымом Отечества», который нам «сладок и приятен», тем более что память избирательна, отсеивает плохое, оставляет хорошее, поэтому возвращаться было не в тягость. Он возвращался, как возвращаются к преданной женщине, которая всегда рада твоему внезапному появлению на пороге своего одинокого дома. Начинает суетиться, охать, причитать, целует тебя радостно, попадая теплыми, мягкими губами куда придётся: в щетину щёк, в нос, в устало прикрытые веки. А ты стоишь умиротворенный и довольный собой, обнимая и прижимая к себе это ласковое создание, по которому тоже скучал, где-то там, за тридевять земель, в другом мире, в других обстоятельствах, в другом окружении.
Все пять часов непрерывного полета в этот город ему было приятно осознавать, что его ждут, он ощущал где-то под ложечкой волнительную дрожь, вызванную предчувствием удивленных улыбок от своего возвращения. Дрожь совсем легкую, как дрожат капли дождя в лесной паутинке бабьего лета под дуновением ветерка, гуляющего между соснами, трепетно-сладкую, как в те далекие годы, когда был совсем юным и собирался с духом, чтобы поцеловать соседскую девчонку – царевну дворового сообщества.
Спускаясь по трапу к подернутому утренним инеем асфальту, и шагая дальше, мимо стеклянного здания аэровокзала, которых в подобие своём было множество на всем пространстве бывшего Советского Союза, он знал, что его встречают. Что через несколько минут он упадёт в крепкие объятия «братвы», будут короткие вопросы, короткие ответы, скупые, немногословные комментарии к каким-нибудь «разборкам», «стрелкам» и прочим атрибутам жизни шпаны конца 20-го века, еще не утратившей воровской романтики и остатков веры в справедливость. Вдыхая приятный и обычный для этого времени года морозец, он поспешил к мигнувшей дальним светом за воротами летного поля большой и дорогой машине с тонированными стеклами. «Растет благосостояние народа, – сказал он самому себе, – растут пацаны. Это радует».
– Как обычно? – спросил его водитель, разгоняя машину по заиндевевшему асфальту.
– Конечно, – ответил он, вглядываясь в мелькающие за окном первые, покрытые туманной дымкой дома города, присоседевшему к себе аэропорт…
Он знал, куда и к кому надо ехать в первую очередь. Сначала к тем, кому мы уже не нужны, а они для нас, чем дальше во времени – тем дороже. Человеку достаточно не делать тебе ничего плохого, а уж хорошие-то качества мы, после того, как его не станет рядом, разовьем до абсурдного неприличия, оправдывая, тем самым, свою избирательность в последующем общении с людьми, все реже и реже допуская кого-нибудь к себе, нежели делали это в молодости. Может старость, отчасти, поэтому и называют «одинокой» – человек с годами устает разочаровываться в людях, остается наедине с самим собой, а от себя самого избавиться труднее, чем от посягающих своим общением на твое самолюбование, или самокопание, – уж кому что дано. Всё надоедает, в том числе и люди, а потом, наверное, и сама жизнь…
…Тому, к кому он ехал в первую очередь, жизнь надоесть не успела. Его «увольнение» и по сию пору оставалось для него загадкой, разгадать которую с годами становилось все труднее, так как «устраняли» и тех, кто мог иметь к этому печальному событию какое-либо, пусть даже опосредованное, отношение. Некоторые умирали сами, вернее, по другим причинам. Из тех, с кем он существовал в криминальном мире, застрелили – троих, один погиб в автокатастрофе при популярных в то время обстоятельствах – после кабацкого разгула, с девчонками на заднем сидении «длиннокрылой девятки». Он остался один. Впрочем, одиночество его никогда не страшило, да и остаться одному, реально, у него никогда не получалось. Будучи на вид человеком компанейским и общительным, он после нескольких часов «словоблудия и вакханалии» суетящихся, болтающих нио чём образов, уставал от них. А, может, уставал подыгрывать им. Уставал казаться кем-то, быть не самим собой, ему хотелось уединения, тишины, он начинал спешить в свой уютный собственный мир, в мир семейный, который очень ценил и оберегал, который создал как-то незаметно для самого себя, «по ходу пьесы». А может этот теплый мир, создала его жена? Что, впрочем, не так уж и важно – он любил туда возвращаться, любил до такой степени, что возвращение стало сутью его психологии, сопровождало его не только в поступках, но и в мыслях. Он начал жить с оглядкой назад, хотя и стремился все время вперёд, ставил перед собой, казалось бы, нереальные цели и, как ни странно, умел до них добираться. Пусть даже и со значительным опозданием. «Кто понял жизнь, тот не спешит», – часто повторял он, хотя внутренне не был согласен с этим банальным высказыванием. Но, когда «слово изреченное» соответствует нашим мыслям? Ситуация подобная столь же редка, как и та птица, которая «может долететь до середины Днепра». Во всяком случае, в той среде, в которой он вынужденно существовал, дело обстояло именно так. Поэтому, он никогда и никому не открывался до конца, зная, что, чрезмерно «открываясь», легко пропустить удар между перчаток. А ходить с расквашенным носом он не любил с детства, слишком неприглядным было это зрелище – плачущая жертва. Как и большинство, он не хотел видеть себя «униженным и оскорбленным», потому избегал откровенностей, драк и дураков. Последних в особенности. И это, кстати, было самым трудным.
«Бог мой, с кем приходится общаться…», – вздохнул он сам себе, покосившись на водителя, в пылу диалога с сидящим позади них качка, бросившего: «Не надо эрозничать!» – подразумевая, по-видимому, «иронизировать»…
Через двадцать минут они медленно въехали в кладбищенские ворота.
Ему была поразительна и дорога лёгкая «придурь» русского человека. В советские времена это место носило праздничное название – «8-е Марта». Поговаривали, что оно прилепилось к кладбищу якобы от соседства с каким-то совхозом, названного так, в свою очередь, начальником-оптимистом. После «перестройки», меняющей всё и вся, сменилось и название погоста: «Берёзовая роща» – красовалась крупная вывеска. «Что ж, тоже неплохо», – подумал он, опуская кожаные подошвы лакированных туфель в весеннюю слякоть, разогретую утренним солнцем. Сунув руки в карманы кашемирового пальто, он не спеша, двинулся к черным мраморным обелискам, все более плотно смыкающимся по левую сторону от дороги. «Хм, даже здесь люди стараются поместиться в престижном районе», – пробурчал он, закуривая, – «Неси, что там…», – добавил он громче, вполоборота к машине. «Это нужно не мертвым, это надо живым», – продолжил уже мысленно, ставя граненый стакан на покрытую влагой мраморную твердь. «Прости меня, дочь…», – прочел он последние слова собственного стихотворения, написанного им когда-то в качестве эпитафии своему другу.
– Ну, здорово, братишка… Как ты там?..»
Глава 8
Длинные коридоры чужой жизни явственно встали передо мной, как только я начала читать повесть. Боль и надежда, любовь и зависть, отчаяние и внутренние противоречия – всё присутствовало на бледных страницах с типографским шрифтом. Особенности характеров героев и их последующие диалоги настолько захватили меня, что я, не отрываясь, поглощала строку за строкой. В тот момент я забыла обо всём на свете и, устроившись прямо на полу среди библиотечных стеллажей, полностью погрузилась в жизнь главного героя. Не оставалась сомнений, что повесть была автобиографична, пусть и написана не им самим, и от этого она ещё больше притягивала меня. Артём словно предстал с другой, совершенно незнакомой мне стороны и постепенно, с каждой новой страницей, открывался всё больше и больше.
* * *
«… Дом, который принято называть «родительским», стоял в старых кварталах города. Кварталы эти были двухэтажны, все еще полны деревьев, хоть и стареющих, вследствие этого, нещадно обрезаемых службами «горзеленхоза», немноголюдны, хранили его самого в далеком детстве и юношестве, с ними было многое связано волнительного, приятного, наполненного первыми, самыми острыми чувствами.
